Как Смоленск ополячивали, Ч.1/2  

На протяжении столетий Смоленск с прилегающей к нему территорией являлся уникальным регионом с богатой политической историей, своеобразным перекрестком западноевропейской и восточноевропейской цивилизаций, местом синтеза и одновременно конфликта различных культур. Смоленская земля имела очень важное отличие от остальных русских земель. Это граница, но… ©~~~~~~~~~~~

Польская шляхта / Juliusz Kossak «Kmicicowa kompania», 1885
Ее сложно назвать пограничной территорией, для которой характерно замкнутое, консервативное и нередко сепаратистски настроенное общество. Напротив, поскольку территория Смоленщины служила своеобразным «проходом» с Запада на Восток, Смоленск и его жители постоянно находились в динамике смены властей, и у них, если можно так сказать, выработалась своеобразная и исторически обусловленная «привычка» воспринимать новые реалии своей жизни. История города ясно говорит об этом.

Как известно, в XII в. Смоленск откололся от Киевской Руси и стал столицей независимого Великого княжества Смоленского, которое в военном отношении оказалось слабее Великого Княжества Литовского и с 1395 г. перешло под его контроль. В 1508 г. на территории Смоленского наместничества было образовано воеводство. И только в 1514 г. эти земли отвоевало Великое княжество Московское. Тем не менее, нельзя утверждать, что старые русские обычаи Смоленска подверглись заметной коррекции со стороны литовских князей. Большинство историков признают, что Великое княжество Литовское в культурном отношении отставало от русских княжеств, и поэтому, наоборот, скорее впитывало обычаи и право соседей. Более того, в нем даже использовался их язык – сначала древнерусский, а затем польский, после того, как в 1506 г. Польша и Литва объединились под одной короной и властью короля Сигизмунда I (1467-1548). А последний, чтобы на фоне наступления Московского княжества привлечь на свою сторону жителей Смоленска, не только подтвердил их права и привилегии, но и пожаловал дворянству новые владения и расширил земли монастырей. И в состав Московского государства Смоленск вошел на равных основаниях с другими его территориями.

В раннее Новое время (XVI-XVIII вв.) история Смоленска тесно связана как с историей Речи Посполитой, так и с политической историей всей Европы. То было время сложного и противоречивого пути от средневековой цивилизации к буржуазной, насыщенного грандиозными событиями, переворачивающими традиционные представления о мире. Перемены начались в XVI столетии, когда Европа начала долгий переход от «традиционалистской» средневековой социальной системы к новому обществу, основанному на гражданстве и рыночной экспансии. Необходимым элементом этого перехода было государство, основанное на социальном дисциплинировании. Важную роль в нем играла религия: она делала это государство более сакральным перед тем, как оно стало более светским. Постепенно возникало относительно однородное общество подданных с внушаемыми формами поведения, мышления и менталитета. Государства укреплялись, монополизируя военную силу, финансы и церковь, а их вооруженное соперничество на европейской арене принимало религиозную окраску. Во второй половине XVI – первой половине XVII вв. характерной чертой жизни европейского общества стал конфессионализм, сопровождавшийся принуждением к религиозному единообразию, что в современном понимании равноценно религиозному фундаментализму. [1] Христианские церкви – католическая и протестантские течения – вступали в союзы с государствами раннего Нового времени, сила которых давала им возможность управлять религиозными делами. Правда, результаты этого союза часто расходились с целями.

Сто с лишним лет в Европе длился «конфессиональный век», соединивший религию и политику в единое целое, и бушевали войны за «истинную веру». Самым ярким проявлением конфессионально-политического противостояния стала Тридцатилетняя война (1618-1648), охватившая практически весь континент. Кризис, приведший к этой первой общеевропейской войне, разразился еще задолго до ее начала, когда в Западной Европе были образованы Евангелическая Уния (1608) и Католическая Лига (1609). В Восточной Европе религиозно-политический конфликт разгорелся, пожалуй, раньше западноевропейского, и приобрел свои особенности. Он проявился в русско-польской войне в эпоху Смутного времени, и судьба Смоленской земли стала его центральной проблемой.

Как известно, воспользовавшись ослаблением Русского государства в период Смутного времени, 16 сентября 1609 г. армия польского короля Сигизмунда III (1566-1632) осадила Смоленск. Оборону города возглавлял воевода Михаил Шеин, и долгое время она была вполне успешной. Только в ночь на 3 июня 1611 г. в результате решительного штурма город был взят поляками. Защитники города заперлись в древнем (возведен в 1101 г.) Успенском соборе, в погребах которого был устроен пороховой склад, и взорвали себя вместе с церковью. Шеин был взят в плен. Попытка отбить город в 1613-1615 гг. окончилась безрезультатно. Московское государство признало Смоленск за Речью Посполитой по Деулинскому перемирию 1618 г. 1 февраля 1634 г. русская армия во главе с Шеиным опять осадила город, однако, появление армии короля Речи Посполитой Владислава IV (1595-1648) привело к тому, что она сама оказалась в осаде и капитулировала. А герой обороны Смоленска в 1611 г. по возвращении в Москву был обвинен в измене и казнен.

Только в 1654 г. армии царя Алексея Михайловича (1629-1676) удалось отвоевать Смоленск. 16 августа русскими войсками был устроен штурм, оказавшийся неудачным: поляки оценивали русские потери в 7000 убитых и 15 тысяч раненых. Тем не менее, исчерпав все средства сопротивления, 23 сентября 1654 г. польский гарнизон Смоленска капитулировал, и город окончательно был возвращен Русскому государству. Юридически его присоединение закрепило Андрусовское перемирие 1667 г. и подтвердил Вечный мир 1686 г. между Московским Царством и Речью Посполитой. [2]

Не секрет, что стратегическое значение Смоленска ценили как поляки и литовцы, называя его «ключом Москвы» (clavis Moscuae), так и русские, именуя его «ключом Литвы». [3] Как известно, на рубеже XVI-XVII вв. царь Борис Годунов (1552-1605) сделал город над Днепром самой мощной крепостью Московского государства. А Сигизмунд III, восстановив укрепления Смоленска, построил так называемую Сигизмундову крепость, созданную по образцу самой современной модели того времени – голландской. О значении, которое Польша придавала этой территории, свидетельствует высокое место Смоленского воеводства в сейме Речи Посполитой. Например, его представители занимали в иерархии административных единиц 16-ое место из 36, опережая и Мазовецкое воеводство с Варшавой, и Минское воеводство.

При поляках жизнь Смоленска, вошедшего в состав Великого княжества Литовского, подверглась значительной трансформации. Многие русские дворяне сами бежали в Московское государство, но многие остались и приспособились к новой, и в определенном роде более привлекательной жизни. Местное дворянское население было восполнено за счет прибывшей шляхты из ливонских (прибалтийских), коронных (польских) и литовских земель. Горожане легче восприняли польскую власть, поскольку 4 ноября 1611 г. Смоленск получил Магдебургское право, освобождавшее его жителей от феодальных повинностей, от суда и власти воевод, старост и других государственных чиновников. С этого времени город имел двухнедельные рынки, еженедельные торги, склад товаров, баню, гостиный двор с доходами от них в свою пользу, разрешение на создание ремесленных цехов и т.д., а также и герб «в красном поле фигура архангела Михаила». Сигизмунд III «позволил» пользоваться старыми льготами «всем нынешним и будущим обывателям города», «как внутри, так и вне оного живущим», освобождая их «от всех вообще властей». Смоляне должны были подчиняться только «начальству смоленского войска и Магдебургскому праву», войту и городскому магистрату. Надо сказать, что после возвращения Смоленска в состав Российского государства (1654 г.) русские цари сохранили привилегии и льготы, неоднократно подтверждая их своими грамотами и указами. [4]

За период довольно долгого пребывания Смоленска в составе Великого княжества Литовского в воеводстве сформировался слой элиты, впоследствии получивший название «смоленская шляхта» и просуществовавший вплоть до XVIII в. Каковы же были условия формирования, а также политические, конфессиональные и бытовые реалии жизни смоленской шляхты? В чем выражались ее особые черты?

Обратимся сначала к ее этнической принадлежности. Около 345 дворян, получивших в 1620-1621 гг. индивидуальные привилегии в Смоленском воеводстве, 89 происходило «из Москвы», 35 – из Ливонии, а остальные 221 человек принадлежало к коронной либо литовской шляхте. При этом магнаты из Великого княжества Литовского имели больше возможностей приобретения земель в Смоленском воеводстве, и не только, что оно, в первую очередь, входило в состав княжества, но и из-за большей заинтересованности этими землями, нежели поляки. Из 65 пожалований в Невельском и Красногородском уездах около половины (29) приходилось на дворян русского происхождения, получивших земли на казацкой службе. 16 из них из тысячи случаев пожалований получило земли в Серпском уезде, 1 – в Рославльском. В Стародубском повете из 31 пожалования «москали» получили 5, а князь Трубецкой даже приобрел в собственность целый уезд. В 1620-1621 гг. в Смоленском повете пожалования дворянам русского происхождения составили 26,8%, тогда как выходцам из Ливонии – 11,1%. В целом же воеводстве процент пожалований русским дворянам в те годы оставил 25,8%, а прибалтийским – 10,1%.5

В дальнейшем Сигизмунд III одарил землями еще некоторое количество русских дворян на Смоленщине, но уже и при нем, и при следующем короле процент пожалований этим категориям понизился. Это было связано как с необходимостью даровать земли иностранцам на польской службе, так и со Смоленской (поляки нередко именуют ее Московской) войной 1632-1634 гг., когда часть русских переселилось в Московское государство. В любом случае, об этнической принадлежности смоленской шляхты в Речи Посполитой исследователи говорят лишь условно.

Постепенная интеграция на основе польской культуры, довольно массовое заселение коронными семьями Литвы и переселение семей из Великого княжества Литовского на окраинные земли способствовали невозможности полной идентификации «национальности», хотя эти процессы не ликвидировали защиты партикулярных интересов. К примеру, из 560 шляхетских семей, постоянно проживавших в Смоленском повете в 1650 г., 45 (около 7,7%) было московского происхождения, 28 (5%) – ливонского. Кроме того, имелись греки, венгры, шотландцы, литовские татары (например, Якоб Мустафович, получивший, в отличие от других татар, пожалование наряду с христианской шляхтой), и чехи. Остальные 482 семьи происходили из литовской и польской шляхты, этническую принадлежность которой также трудно определить из-за смешанных браков и приобретения земель на разных территориях. Из 30 влиятельнейших семей Смоленского повета «москали» составляли 10%, поляки – 36,7%, ливонцы – 3,3%, литвины – 50%. Но однозначно установить «национальность» шляхты Смоленского повета удалось лишь в отношении 221 семьи, что составляло 40%. Из них было 147 семей католического вероисповедания, православных и униатских – 63, смешанного исповедания – 5. [6]

Последние цифры имеют мало погрешности, и очевидно, что, в отличие от этнической, особых проблем с выявлением религиозной принадлежности шляхты в Смоленском воеводстве нет. Для государств той эпохи была значимой именно конфессиональная принадлежность подданного. В рамках имеющихся дискуссий между историками, существовало ли конфессиональное противостояние между католиками и православными еще в Смутное время, выделены две модели польско-литовского восприятия русских. Вот их наиболее яркие примеры.

Согласно первой модели конфессиональный фактор не играл определяющей роли. У исследователя даже может возникнуть впечатление, что отношение поляков, в частности, польских солдат к противнику лишь в малой степени определялось религиозной нетерпимостью к православию. В дневниках солдат, военных реляциях, мемуарах есть немало негативных клише русских, таких как «наследный враг», «варварство», «грубость», «прирожденная несвобода», похвальбы своими подвигами («мы порезали их, как свиней», «мы перебили их две тысячи, потеряв тридцать человек своих»). Однако характерные для Западной Европы ругательства по поводу вероисповедания противника типа «еретики» или «схизматики» отсутствуют.

Похожее отношение имеет место в летучих листках – «прессе» того времени, служившей обоснованием войны для шляхетской Республики. Информация в листках о московских событиях, главным образом, о тиранстве Василия Шуйского («Pieśń o tyraństwie Szujskiego»), появившихся в 1608 г., подавалась в спокойном тоне. Например, в листке «О возвращении Смоленска» автор благодарил Бога за успех, дарованный польскому оружию, но при этом никого не называл еретиками или схизматиками. Он ставил в вину смолянам и, в первую очередь, воеводе Михаилу Шеину «высокомерную строптивость». [7]

Конфессионально аргументированная модель восприятия представлена более узким кругом источников, но политически более значимым. Прежде всего, это сообщения духовных лиц. Для католического клира особое значение имело идеологическое обоснование целей польского короля в начале московского похода в 1609 г. Поскольку Сигизмунд III имел репутацию ревностного католика, поход на Москву получил благословение папы римского Павла V (1552-1621), который по случаю взятия Смоленска приказал устроить торжества в Риме. И, как само собой разумеющееся, в подготовке этого предприятия принимали участие представители высшего клира католической церкви.

Так, примас Польши архиепископ Гнезненский Войцех Барановский в письме Павлу V подчеркивал, что никогда не бывало лучшей возможности для обращения православных, как во время русского похода Сигизмунда III. Виленский епископ Бенедикт Война, обращаясь к тому же адресату, писал, что его король идет в этот поход, «думая о распространении веры». Да и сам Сигизмунд говорил папскому нунцию Симонетте, что главной и искренней его целью является распространение католицизма, пусть даже ценой собственной крови. Все это позволило польскому историку В. Собескому утверждать, что именно распространение истинной веры было основной причиной войны Сигизмунда III против Москвы. Тем не менее, Собеский повествует и о стараниях польского короля заручиться симпатиями православного населения как в Речи Посполитой, так и в Русском государстве. На сейме 1609 г. он не возражал против решения о терпимости к православию и даже просил Павла V о разрешении принять перед отправлением в поход участие в православном богослужении. [8]

В любом случае, независимо от истинных настроений Сигизмунда III, конфессиональная аргументация московского похода имела место, хотя и была обращена к узкому, но очень важному кругу лиц. Тем не менее, в «Дневнике пути Короля Его Милости Сигизмунда III от счастливого выезда из Вильна под Смоленск», который, по сути, представлял собой официальную хронику московского похода, нет не только упоминаний о вероисповедании противника, но и вообще негативных эпитетов в адрес русских, которых он именует «москвитянами», как этноса. [9] Этот интереснейший исторический источник вполне можно рассматривать как образец политической корректности той эпохи.

Неприязнь к подданным Московского царя как иноверцам отчетливо обнаруживается в записках краковского дворянина Станислава Немоевского, прибывшего в Москву в 1606 г. по поручению шведской королевы Анны для продажи драгоценностей Лжедмитрию I. Пережив страшную резню 1606 г. и три года проведя в плену, Станислав создал один из наиболее обстоятельных и одновременно наиболее нелицеприятных образов «московитов». Он не ограничивался традиционными сентенциями об их «грубости», «варварстве» и «невежестве», а подробно описал, в чем они проявлялись. Им отмечены и религиозные «заблуждения», носители которых являются «схизматиками», «глупцами и выродками святой греческой церкви, которые по непослушанию, как отпали от единства, так, не имея пастыря и руководителя, и святую веру и церковные обряды обратили в суеверие». [10] Заметно, что перечисленные Немоевским «заблуждения» московитов, касались, прежде всего, Святой Троицы, вопроса о примате в церкви и чистилища. И все же среди авторов польских дневников и мемуаров он, скорее, выглядит исключением.

Окончание